Барвинок - Страница 10

— … А еще свадьба у Марыськи сговорена была на Покрова. С паном Кривошеем. И вдруг полезла девка в речку купаться. В сорочке одной. В холод осенний. Странно, правда?

Клятый лях уселся на лавку, на меня уставился холодными глазами, жолнерам своим знак сделал, они тоже сели. Понял, что ждать придется. Макарыч появился, головой кивнул, сверток показал. Значит, права я оказалась.

— Только не по своей воле Марыська в воду полезла. Ревность жгучая ее сгубила, зависть людская. Ходил за ней душегуб по пятам, за каждым шагом следил, взором поедал. А как убил, мало ему показалось. Совсем умом тронулся, ревность дышать не давала. Стал он соперников губить, отраву им сыпать…

Староста уже горилки пригубил, значит, скоро подействует.

— Красавка это, вашмость. Ядовитая трава, что дыхание сбивает, разум омрачает. Оттого и мерещилась купцам покойница, ведь про нее постоянно твердили в шинке. И вашего пана этой отравой сгубить хотели…

— Кто? — лях с места медленно встал, лицо страшное, глаза мертвые, пальцы на сабле побелели.

Макарыч ко мне подошел, сверток протянул.

— Тараска, — кивнула я на парня, сорочку из свертка разворачивая.

— Неправда! — заорал Тараска, пытаясь вырваться из рук жолнеров. Один из них стукнул его крепко, он обмяк, на колени упал, заскулил от боли, но продолжал твердить. — Не убивал я Марыську, не я это! Люба она мне была, пальцем не тронул!

Я встряхнула сорочку на вытянутых руках, ответить хотела, только слова в горле застряли, как кровь увидала на сорочке. Словно ветер шальной в голове у меня пронесся, мысли как листья разметал, сложилось все сразу. Вот ведь глупой я была!

— Ты убил купцов, ты хотел отравить пана Потоцкого, и ты сгубил Марыську. Это ведь ты слухи про нее распускал, от злости и ревности давясь? Только брехня это все была, сам же знаешь! Снасильничал ее душегуб, а она ведь девкой была, — швырнула я Тараске в лицо сорочку Марыськи. — Понял душегуб, что не поздоровится ему, не будет она молчать, отцу пожалуется, потому и убил Марыську, в свой подарок переодел, чтобы не осталось следов, в воду выкинул, словно собаку!..

Староста побледнел, за сердце схватился. Батько Марыськи со скамьи встал, с лицом красным, кулаки сжал, к Тараске двинулся. Жолнеры ему путь преградили. Лицо Василя страшное сделалось, словно бес в него вселился. Только пока его не замечал никто.

— Не я это! — всхлипнул Тараска, слова глотая, тараторить начал. — Любил я Марыську, света белого за ней не видел. Как смеялась она, у меня все замирало внутри, сам не свой делался. Да разве посмел бы я хоть пальцем ее тронуть, да я дышать на нее не мог! Думал, что если молва про нее дурная пойдет, то свадьбы не будет. А тогда она на меня взглянет! Ходил за ней, следил, но в тот вечер не углядел. Кинулся искать, да только поздно было… В кустах одежду ее нашел, а сорочку отдельно, еще дальше, в зарослях красавки. Как кровь увидал, понял, что беда с ней стряслась. Кинулся догонять душегуба, но не догнал!.. Темноволосый он был да высокий!..

— Довольно! — синеглазый лях брезгливо сорочку с пола ногой отшвырнул. — Пся крев, в кандалы его!

— Обождите, вашмость, — остановила я его. — Ведь надобно еще покойницу упокоить, а то явится опять за душегубом…

Шляхтич споткнулся, на меня уставился.

— Поймали же душегуба…

— Нет, — покачала я головой и на Тараску кивнула. — Не убивал он девку. Убийцу-то он видел, когда на берег шел, но вот беда, узнать не может. Да, Тараска?

— Как такое возможно? — озадачился шляхтич.

— А он лиц не различает. Меня не узнал, купца показать не смог. Даже цвета глаз у Марыськи не знал. А она это быстро поняла, оттого и провести его смогла, от преследования избавилась, просто платок на голову накинув. В тот вечер она от него сбежала, на речку пошла, уж больно ей подарок приглянулся. Жадной Марыська была до подарков. Сорочка с барвинком вышитым… — я достала шелковый барвинок, в руках покрутила. Староста задыхаться начал. — Пане Горобець, как все было?

Лицо у него покраснело, глаза мутными сделались. Староста отмахнулся от чего-то невидимого.

— Не было ничего! Врешь! Прочь пошла!

Тараска расхохотался зло:

— Сдохнешь, сучий сын! Горилку уже выпил!

Я к старосте подошла, барвинок в руках теребя, глаз отвести он от него не мог, отмахивался от меня.

— Ты зачем Марыську снасильничал?

— Не было ничего! — твердил староста, а губы уже синеть начали. — Порченая она!

— Прощения у покойницы проси! Иначе с собой заберет!

На колени мужик рухнул, за горло схватился, мимо меня уставился.

— Прости, Марыська, прости! Думал, порченая ты… Не знал! Бес попутал… разум помутился… Прости… Думал, от свадьбы тебя отговорить, ради дочки, Богом клянусь! Зачем ты смеяться надо мной стала? Зачем? Словно черт в меня вселился, когда представил тебя в сорочке этой клятой! А потом, Марыська, зачем потом стала грозить отцу все рассказать? Зачем? Зачем на камнях оступилась? Это ты все виновата! Ты сама…

Староста рыдать начал и хрипеть, глаза слепые сделались.

В шинку неразбериха началась, олийник к старосте кинулся, лавкой наперевес жолнеров разметав. Василь медленно встал, за саблей потянулся. Тараска вопил, старосту проклинал, у Марыськи прощения просил за наговоры свои грязные, что жизнь ей сгубили. Шинкарь сокрушался, убыток считал, лавку сломанную, посуду побитую. Шляхтич же растерялся поначалу, потом заорал, к порядку призывая, саблю вытащил. А за окном гроза началась, раскаты грома все заглушили, на секунду даже притихли все. Только мне времени хватило, я под шумок Макарыча ухватила и к выходу потащила. Никому до меня дела уже не было.